Day 200. Berlin
День 200. Берлин
Hamburger Bahnhof
Гетруда Валеска Самош родилась в еврейской семье в 1892 году. Уже в девять лет она начала заниматься танцами, а в 1915 году стала изучать актерское мастерство. «Герт
вошла в историю немецкого и мирового искусства прежде всего как танцовщица. Ее «гротесковый танец», родившийся на маленьких сценах берлинского кабаре,
оказался сродни самому крупному и характерному явлению германской культуры после первой мировой войны—экспрессионизму (в театре, в изобразительном искусстве, в музыке). Отвергая идиллическое равновесие и услаждающую красоту классического балета во имя откровенной, часто беспощадной «выразительности» душевных и танцевальных движений, 
Валеска Герт сочетала острую пародийность с моментами «лирического признания», мощь интеллектуального обобщения с пряной чувственностью.» (Из предисловия Наума Клаймана к статье «Поверх границ. Из книги «Я — ведьма. Калейдоскоп моей жизни»».)
“Для кино Валеску Герт открыл Георг Вильгельм Пабст, доверив ей роль содержательницы борделя в фильме «Безрадостный переулок» (1925). Режиссер остался доволен ее лаконичной и яркой игрой—у него же танцовщица сыграет директрису исправительного заведения в «Дневнике падшей» (1929) и фрау Пичем в «Трехгрошовой опере» (1931). Жан Ренуар под впечатлением первой роли Валески выберет именно ее на роль камеристки в «Нана» (1926).” ( Наум Клайман)
Примерно в это же время Герт начала выступать в кинотеатрах с новой работой – «Паузой». Пока киномеханик менял пленку, Валеска выходила на сцену и замирала в одной позе.
Вокруг нее крутились продавцы мороженого, бегали дети, болтали зрители, с улицы доносился шум проезжавших машин и трамваев. На эти несколько минут Герт становилась центром вечной неподвижности и безмолвия. Как заметил Вольфганг Мюллер: «Это было весьма радикальным решением в то время - выйти на сцену в кинотеатре, стоять там и не двигаться. В 20-е-то годы, когда все вокруг только и думали о бизнесе, прогрессе, скорости и развитии! Ведь недаром в фильмах тех лет мы так часто наблюдаем жизнь больших городов с ее постоянным стрессом и бесконечными пробками. Выйти на публику и отказаться делать то, что от тебя ожидают, - это невероятно современно и смело».
И это задолго до того, как John Cage напишет "4'33"...
После прихода нацистов к власти Герт вынуждена бежать сначала в Лондон, потом в Нью-Йорк, где она организует бар-кабаре и надолго исчезнет с экрана.
Из эссе «Как я выжил: нечто о прошлом» Теннесси Уильямса: В конце 1941 года я жил в западной части Гринич-Вилледж, в районе складов, у одного художника-абстракциониста. Приятель мой оказался нервнобольным, притом безнадежным; он был самый настоящий псих - еще до того, как быть психом стало модно.
В ту пору я некоторое время, очень недолго, работал официантом в забегаловке под названием "Кабачок нищих", хозяйкой его была беженка из нацистской Германии, некая Валеска Герт, личность совершенно фантастическая. Она была танцовщица-мимистка, но это отнюдь не все. Работал я за одни чаевые. Официально Валеске разрешалось отпускать клиентам пиво, но она толковала свои права несколько расширительно, и в кабачке подавались также более возбуждающие напитки. Была и еда - копченая колбаса, кислая капуста. Была там какая-то певица - то ли женщина, рядившаяся мужчиной, то ли мужчина, рядившийся женщиной, я так и не смог разобраться, а еще была вездесущая, несравненная Валеска. Иногда я подрабатывал, читая стихи-экспромты. Вот, например, такие (можете перепечатывать, если угодно - авторское право на них не распространяется!):
С треском наш Микки по свету гулял,
Хлопал дверями, пел и орал,
Над богом и дьяволом насмехался,
Туда, где святым не бывать, совался.
Стихи эти были по тем временам довольно забористые, и я стал своего рода приманкой для посетителей. Так что чаевые мне шли изрядные. И вот как-то вечером мадам собрала в кухне официантов (нас у нее было трое) и оповестила о переходе на новую политику: отныне мы должны сдавать все чаевые в общую кассу и делить их между собой, при этом часть отчисляется администрации, то есть ей самой. Я объявил хозяйке, что вовсе не намерен делиться чаевыми с другими официантами, да еще отдавать долю ей. В тот вечер в кабачке собралось несколько моих близких друзей и знакомых, был среди них и художник-абстракционист. Он остался после закрытия, когда Валеска провозгласила на кухне новый курс. Шум, которым сопровождалась наша с ней конфронтация, привлек его внимание, он ринулся на кухню. У ее дверей стоял ящик с квартовыми бутылками содовой, и он прямо с порога принялся метать их в знаменитую танцовщицу. Штук десять пролетели мимо, потом одна угодила в цель. Были вызваны полицейский фургон и "скорая помощь", хозяйке наложили на голову швы, и, видимо, излишне говорить, что с работой в том злачном местечке мне пришлось распрощаться.
Лишь в 1965 году Валеску Герт вернет в кино не кто иной, как Федерико Феллини, пригласив на роль прорицателя-гермафродита Бишмы в «Джульетте и духах».Был еще один режиссер, не в фильмах, а в жизни которого Валеска Герт сыграла пусть эпизодическую, но важную роль: Эйзенштейн. Они встретились в 1928 году в Москве, где ее гастроли организовала жена заместителя наркома иностранных дел М.М.Литвинова, англичанка, которую по-русски именовали Айви Вальтеровна. Она же, дружившая с Сергеем Михайловичем, познакомила режиссера с танцовщицей. Эйзенштейн не пропустил ни одного концерта. По свидетельству Лили Брик, взявшей шефство над необычной гастролершей, он участвовал в их прогулках по Москве, «не отлипал от Валески» и непрерывно смешил комментариями к московскому укладу и быту (через год Валеска Герт вернет Сергею Михайловичу долг, посвящая его в жизнь и нравы берлинского артистического «света» и богемы). Несколько раз Эйзенштейн пробует изложить впечатления от ее личности и танца в виде эссе, которое он хочет назвать то «Валеска-гротеск», то «Парижанка», то «В мировом масштабе о Валеске Герт».
Так вспоминает Наум Клайман встречу с Герт на фестивале «Сенсации года» в Оберхаузене в 1968 году: «В толпе молодых людей я не сразу увидел маленькую, щуплую женщину. Frau Gert выглядела более чем экстравагантно: черный кожаный брючный костюм, кожаная кепка с большим козырьком, густо морщинистое лицо с наклеенными ресницами и длинная папироса в фиолетовых губах. Грегоры представили меня. В глазах фрау Герт расширились и тут же сузились зрачки, и низкий голос со странной реверберацией произнес: «Эйзенштейн… Он был один из пяти мужчин, которых я действительно любила в этой жизни…». В повисшей паузе на грани ультразвука послышалось эхо растянутых гласных: «… ich hab’ in diesem Leben geliebt». Под странно кошачьим взглядом ее ореховых глаз я выдавливаю из себя вопрос, сохранились ли у нее письма Сергея Михайловича. Глаза мгновенно темнеют, а голос отбрасывает ревербератор: «Эти разбойники украли у меня всё! Мою родину! Мою жизнь! Моих друзей! Всё, что у меня было дома!». ... Наверно, фрау Герт будет приятно узнать, что в архиве Эйзенштейна сохранились (пока, правда, неопубликованные) заметки о ней и об ее искусстве… Зрачки заполняют глаза, совершенно молодой голос звенит: «Они написаны по-немецки?» Нет, по-русски. «Но почему? Ведь я не смогу прочитать! Он так хорошо говорил по-немецки… Знал такие выражения… (шея Валески вдруг вытягивается стебельком, лиловые губы собираются в точку, голова превращается в цветочный бутон, который колеблется не то в смущении, не то в восхищении)… такие выражения, которые знает не каждый немец… особенно (презрительным свистящим шепотом) благовоспитанный…». На общем хохоте фрау Герт произносит мягким, даже ласковым голосом: «Простите, мне давно пора…».»
Hamburger Bahnhof
Выставка «Пауза», посвященная Валеске Герт, вернее, Гертруде Валеске Самош.
"Тело не менее выразительно, чем слово. А, может быть, и более..." (Всеволод Мейерхольд)
"Тело не менее выразительно, чем слово. А, может быть, и более..." (Всеволод Мейерхольд)
Фото Mark B.Anstendig
«Я видел ее интервью по телевизору в 1977 году, когда ей было 86 лет. Тогда я подумал: у нее короткие волосы, разноцветное платье, жесткий характер, и живет она сегодняшним днем. Она настоящий панк, потому что ей наплевать на внешность и образ», - из слов художника и музыканта Вольфганга Мюллера на открытии выставки.
Гетруда Валеска Самош родилась в еврейской семье в 1892 году. Уже в девять лет она начала заниматься танцами, а в 1915 году стала изучать актерское мастерство. «Герт вошла в историю немецкого и мирового искусства прежде всего как танцовщица. Ее «гротесковый танец», родившийся на маленьких сценах берлинского кабаре,
оказался сродни самому крупному и характерному явлению германской культуры после первой мировой войны—экспрессионизму (в театре, в изобразительном искусстве, в музыке). Отвергая идиллическое равновесие и услаждающую красоту классического балета во имя откровенной, часто беспощадной «выразительности» душевных и танцевальных движений, 
Валеска Герт сочетала острую пародийность с моментами «лирического признания», мощь интеллектуального обобщения с пряной чувственностью.» (Из предисловия Наума Клаймана к статье «Поверх границ. Из книги «Я — ведьма. Калейдоскоп моей жизни»».)“Для кино Валеску Герт открыл Георг Вильгельм Пабст, доверив ей роль содержательницы борделя в фильме «Безрадостный переулок» (1925). Режиссер остался доволен ее лаконичной и яркой игрой—у него же танцовщица сыграет директрису исправительного заведения в «Дневнике падшей» (1929) и фрау Пичем в «Трехгрошовой опере» (1931). Жан Ренуар под впечатлением первой роли Валески выберет именно ее на роль камеристки в «Нана» (1926).” ( Наум Клайман)
Примерно в это же время Герт начала выступать в кинотеатрах с новой работой – «Паузой». Пока киномеханик менял пленку, Валеска выходила на сцену и замирала в одной позе.
Вокруг нее крутились продавцы мороженого, бегали дети, болтали зрители, с улицы доносился шум проезжавших машин и трамваев. На эти несколько минут Герт становилась центром вечной неподвижности и безмолвия. Как заметил Вольфганг Мюллер: «Это было весьма радикальным решением в то время - выйти на сцену в кинотеатре, стоять там и не двигаться. В 20-е-то годы, когда все вокруг только и думали о бизнесе, прогрессе, скорости и развитии! Ведь недаром в фильмах тех лет мы так часто наблюдаем жизнь больших городов с ее постоянным стрессом и бесконечными пробками. Выйти на публику и отказаться делать то, что от тебя ожидают, - это невероятно современно и смело».
И это задолго до того, как John Cage напишет "4'33"...После прихода нацистов к власти Герт вынуждена бежать сначала в Лондон, потом в Нью-Йорк, где она организует бар-кабаре и надолго исчезнет с экрана.
Из эссе «Как я выжил: нечто о прошлом» Теннесси Уильямса: В конце 1941 года я жил в западной части Гринич-Вилледж, в районе складов, у одного художника-абстракциониста. Приятель мой оказался нервнобольным, притом безнадежным; он был самый настоящий псих - еще до того, как быть психом стало модно.
В ту пору я некоторое время, очень недолго, работал официантом в забегаловке под названием "Кабачок нищих", хозяйкой его была беженка из нацистской Германии, некая Валеска Герт, личность совершенно фантастическая. Она была танцовщица-мимистка, но это отнюдь не все. Работал я за одни чаевые. Официально Валеске разрешалось отпускать клиентам пиво, но она толковала свои права несколько расширительно, и в кабачке подавались также более возбуждающие напитки. Была и еда - копченая колбаса, кислая капуста. Была там какая-то певица - то ли женщина, рядившаяся мужчиной, то ли мужчина, рядившийся женщиной, я так и не смог разобраться, а еще была вездесущая, несравненная Валеска. Иногда я подрабатывал, читая стихи-экспромты. Вот, например, такие (можете перепечатывать, если угодно - авторское право на них не распространяется!): С треском наш Микки по свету гулял,
Хлопал дверями, пел и орал,
Над богом и дьяволом насмехался,
Туда, где святым не бывать, совался.
Стихи эти были по тем временам довольно забористые, и я стал своего рода приманкой для посетителей. Так что чаевые мне шли изрядные. И вот как-то вечером мадам собрала в кухне официантов (нас у нее было трое) и оповестила о переходе на новую политику: отныне мы должны сдавать все чаевые в общую кассу и делить их между собой, при этом часть отчисляется администрации, то есть ей самой. Я объявил хозяйке, что вовсе не намерен делиться чаевыми с другими официантами, да еще отдавать долю ей. В тот вечер в кабачке собралось несколько моих близких друзей и знакомых, был среди них и художник-абстракционист. Он остался после закрытия, когда Валеска провозгласила на кухне новый курс. Шум, которым сопровождалась наша с ней конфронтация, привлек его внимание, он ринулся на кухню. У ее дверей стоял ящик с квартовыми бутылками содовой, и он прямо с порога принялся метать их в знаменитую танцовщицу. Штук десять пролетели мимо, потом одна угодила в цель. Были вызваны полицейский фургон и "скорая помощь", хозяйке наложили на голову швы, и, видимо, излишне говорить, что с работой в том злачном местечке мне пришлось распрощаться.
Лишь в 1965 году Валеску Герт вернет в кино не кто иной, как Федерико Феллини, пригласив на роль прорицателя-гермафродита Бишмы в «Джульетте и духах».Был еще один режиссер, не в фильмах, а в жизни которого Валеска Герт сыграла пусть эпизодическую, но важную роль: Эйзенштейн. Они встретились в 1928 году в Москве, где ее гастроли организовала жена заместителя наркома иностранных дел М.М.Литвинова, англичанка, которую по-русски именовали Айви Вальтеровна. Она же, дружившая с Сергеем Михайловичем, познакомила режиссера с танцовщицей. Эйзенштейн не пропустил ни одного концерта. По свидетельству Лили Брик, взявшей шефство над необычной гастролершей, он участвовал в их прогулках по Москве, «не отлипал от Валески» и непрерывно смешил комментариями к московскому укладу и быту (через год Валеска Герт вернет Сергею Михайловичу долг, посвящая его в жизнь и нравы берлинского артистического «света» и богемы). Несколько раз Эйзенштейн пробует изложить впечатления от ее личности и танца в виде эссе, которое он хочет назвать то «Валеска-гротеск», то «Парижанка», то «В мировом масштабе о Валеске Герт».Так вспоминает Наум Клайман встречу с Герт на фестивале «Сенсации года» в Оберхаузене в 1968 году: «В толпе молодых людей я не сразу увидел маленькую, щуплую женщину. Frau Gert выглядела более чем экстравагантно: черный кожаный брючный костюм, кожаная кепка с большим козырьком, густо морщинистое лицо с наклеенными ресницами и длинная папироса в фиолетовых губах. Грегоры представили меня. В глазах фрау Герт расширились и тут же сузились зрачки, и низкий голос со странной реверберацией произнес: «Эйзенштейн… Он был один из пяти мужчин, которых я действительно любила в этой жизни…». В повисшей паузе на грани ультразвука послышалось эхо растянутых гласных: «… ich hab’ in diesem Leben geliebt». Под странно кошачьим взглядом ее ореховых глаз я выдавливаю из себя вопрос, сохранились ли у нее письма Сергея Михайловича. Глаза мгновенно темнеют, а голос отбрасывает ревербератор: «Эти разбойники украли у меня всё! Мою родину! Мою жизнь! Моих друзей! Всё, что у меня было дома!». ... Наверно, фрау Герт будет приятно узнать, что в архиве Эйзенштейна сохранились (пока, правда, неопубликованные) заметки о ней и об ее искусстве… Зрачки заполняют глаза, совершенно молодой голос звенит: «Они написаны по-немецки?» Нет, по-русски. «Но почему? Ведь я не смогу прочитать! Он так хорошо говорил по-немецки… Знал такие выражения… (шея Валески вдруг вытягивается стебельком, лиловые губы собираются в точку, голова превращается в цветочный бутон, который колеблется не то в смущении, не то в восхищении)… такие выражения, которые знает не каждый немец… особенно (презрительным свистящим шепотом) благовоспитанный…». На общем хохоте фрау Герт произносит мягким, даже ласковым голосом: «Простите, мне давно пора…».»
Comments
Post a Comment